Наша беседа с выдающейся пианисткой Бэллой Михайловной Давидович то и дело возвращалась к городу Баку, где, как она считает, прошли лучшие годы ее жизни: начало занятий на рояле, первые успехи, встречи с замечательными музыкантами, которые выступали в Бакинской филармонии. После долгой разлуки Давидович, которая более четверти века живет в Нью-Йорке, уже приезжала в Баку и выступала с концертами.

— Давным-давно в Баку я впервые услышала Генриха Нейгауза. И он меня услышал — ему меня показала мой замечательный педагог Мария Львовна Быкова. Затем я встретилась с Константином Николаевичем Игумновым, и тоже ему играла. Он сказал: "Вообще, я с детьми не занимаюсь, но если вы привезете эту девочку, то с ней я заниматься буду". И в возрасте 12 лет я уехала в Москву вместе с папой. Затем к нам присоединились мама с маленькой сестрой, но вскоре началась война, и мы вернулись в Баку. Там уже открылась музыкальная школа-десятилетка с общеобразовательными предметами, которую я закончила в 1946 году, и, теперь уже одна, поехала в Москву, в консерваторию. Игумнов сказал мне, что стал стар и болезнен, но все равно будет со мной заниматься.

Однако счастье длилось недолго. В марте 1948 года он скончался. И передо мной встал вопрос — "к кому?". То, что это будет преподаватель с кафедры Игумнова, я знала, для меня не было других вариантов, игумновская школа мне всегда была родной. Друзья настаивали, чтобы я пошла к Якову Флиеру. А я тогда как раз готовила Рапсодию Рахманинова на тему Паганини. С ней и показалась. Урок был такой, что после него не было ни секунды размышления. Я почувствовала что-то очень мне близкое, несмотря на то, что урок Флиера отличался от урока Константина Николаевича. Игумнов был строг, не любил, когда в классе был народ. Обычно присутствовало не больше трех человек. Мне не пришлось слышать из уст Константина Николаевича какие-то стихи, какие-то указания на картины...

А Флиер был, как говорится, на взводе. Он показывал совершенно изумительно, он сумел разжечь во мне фантазию и первым же уроком дал мне очень много. До сих пор, когда у меня бывают удачные концерты — а их за мою жизнь было достаточно много, — я всегда мысленно благодарю педагогов и родителей.

— Почему вы стали музыкантом? Ведь к этому случайно не приходят…

— Конечно, нет. В доме было радио, звучало много классической музыки. Отец был очень известным в Баку врачом-хирургом и любителем музыки. А мама закончила Бакинскую консерваторию у профессора Пресмана, который был, как известно, приятелем и соучеником Рахманинова. Но мама сосредоточилась только на оперном репертуаре. Она много лет проработала аккомпаниатором в Театре оперы и балета в Баку и последние годы, уже перед нашим отъездом, — в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Оперный репертуар она знала блестяще, прекрасно читала с листа, в какой-то мере это передалось мне и моей сестре, которая 13 лет работала пианистом-концертмейстером в Большом театре.

В доме было пианино, и мне, видимо, нравилось нажимать на клавиши. У меня был хороший музыкальный слух, я рано начала петь, а затем подбирать. Существует даже семейная легенда, что в три с половиной года я подобрала в нужной тональности си-минорный вальс Шопена, причем двумя руками. Конечно, аккорды были не все. Но произведение было сыграно.

— Сейчас можно увидеть символический смысл в том, что это был Шопен. Конкурс Шопена принес вам всемирную славу...

— Попасть в то время на конкурс было очень сложно. Их было мало. А этот был первым фортепианным конкурсом после войны. В годы оккупации фашисты запрещали играть музыку Шопена. Поляки соскучились, изголодались по ней, и правительство Польши решило возобновить шопеновский конкурс. Начались отборы. Я училась тогда на третьем курсе консерватории, прошла два студенческих и три всесоюзных тура и полетела в Варшаву запасной. В "Известиях" и "Правде" было написано, что на четвертый международный конкурс Шопена выехала группа советских музыкантов, в конце списка — Бэлла Давидович. После второго тура список уже начинался с моего имени. Те, кто умел в Советском Союзе читать между строк, поняли, что дела мои неплохи. Результат был очень хороший, я была счастлива. Но прилет в Москву был омрачен: на конкурс нас провожали представители Комитета по делам искусства, а встречали меня только профессор Флиер и моя мама, прибывшая из Баку.

— Официальных лиц не было...

— Нет. Как сказал мой ныне покойный коллега по конкурсу: "Бэлла еще пожалеет, что привезла первую премию". В какой-то степени он оказался прав. Даже редкие поездки за рубеж были закрыты для меня до 1953 года.

— Время для победы вы выбрали неудачное: шла кампания борьбы с космополитизмом…

— Я помню, как слушала радио, когда выступали мои же товарищи, которые были со мной в Варшаве. Они говорили о том, что советская делегация получила первую премию, советская делегация выступала здесь и там, а имени моего не называли. Рядом со мной был мой будущий супруг Юлиан Ситковецкий. Я смотрела на него с ужасом: у меня впервые в жизни начала болеть рука. По-видимому, это было связано с нервами. Я пришла к тогдашнему заместителю ректора, попросила дать мне возможность отдохнуть и срочно уехала в Баку.

Вот тут была совсем другая история! Как меня встречали! Поскольку отец был хирургом Каспийской флотилии, то даже их газета отмечала мой приезд. Были концерты, встречи в консерватории со студентами, с учениками моего педагога Быковой. Все это вернуло меня к жизни.

Но и в Москве было много хорошего. Педагоги по многим предметам, которые я пропустила из-за подготовки к конкурсу, встречая меня, говорили: "Бэлла, вам же нужно отметиться за третий курс. Давайте вашу зачетку". Меня поздравляли и ставили хорошую оценку. Но потом началась история с распределением. Приходили чиновники из Комитета по делам искусств, перед ними был список мест, где требовались аккомпаниаторы, педагоги, таперы... Я, как дисциплинированная студентка, явилась перед комиссией. Сидело трое. "Давидович? Кто вы? Откуда?" — "Простите, я рекомендована в аспирантуру" — "Так куда поедем?" Я объяснила, что я замужем, муж в Москве. "Ну, если он вас любит, то он поедет с вами. Вот у нас есть такой-то город (я уже забыла какой), там можно играть и в эстраде, и еще где-то...". Я говорю: "Подписывать я сейчас ничего не буду". — "А нам необходимо, чтобы вы как можно быстрее подписали" — "Мне надо посоветоваться с мужем" — "Пожалуйста, только побыстрее". Я поднялась на четвертый этаж в класс Флиера, там было много народу. Флиер меня называл "Бэлкой", но единственную в классе — на "вы". Он заметил, что я как-то странно выглядела: "Что такое?". Я в ответ расплакалась. Он побелел: "Где они сидят?!". В конце концов, я оказалась в аспирантуре, но они отыгрались на моем муже: два года подряд ему ставили плохие оценки по Основам марксизма — только чтобы не принять в аспирантуру.

— Юлиан Ситковецкий — о нем и сегодня с восхищением вспоминают те, кто его слышал…

— Он был прекрасным музыкантом, который до конца жизни не имел своего инструмента. Первый инструмент, который появился в нашей семье, был куплен мною уже для нашего сына. Как только стал известен страшный диагноз, Госколлекция моментально позвонила и попросила вернуть скрипку, на которой Юлиан до этого играл. Он был тяжко болен, парализован. Нам помогала масса народу. Слава Ростропович, который очень дружил с Юлианом и в 1950 году был у нас на свадьбе, привозил и оплачивал знахарей. Помогали Давид Ойстрах, Нелли Школьникова, Геннадий Рождественский, Игорь Ойстрах. Привозили лекарства. Из Америки помогал Айзик Стерн. Он познакомился с Юлианом в 1956 году и слышал его во время своего первого визита в Москву. Помогала королева Бельгии Елизавета — Юлиан был лауреатом ее конкурса. Она знала, что у нас растет маленький сын. Когда Юлиан вернулся с конкурса, он привез от нее очень симпатичную "библиотечку": вы раскрывали маленькую книжечку, а там были две шоколадки. Елизавета написала на подарке по-русски: "Не читат, но кушат" — без мягкого знака. На похоронах Юлиана были цветы от королевы, а потом она приехала на конкурс Чайковского в 1958 году, и я была приглашена на прием в бельгийское посольство в ее честь. Но я уезжала в Финляндию и не смогла быть на приеме. И королева прислала письмо, адресованное мне и родителям Юлиана. Очень теплое. По ее просьбе тогдашний бельгийский посол навестил меня и предложил помощь. Я сказала, что мне ничего не нужно. Тогда он подошел к моему роялю, положил на него руку и сказал: "Это вас спасет". И он оказался прав.

В то время существовал список из пяти фамилий: Рихтер, Гилельс и трое помоложе. Это были те, кому можно было ездить по Союзу сколько угодно. Я в этом списке была единственной женщиной. Но речь шла только о Союзе. В выезде за рубеж были большие ограничения. Нужно было получить приглашение, потом начинали высчитывать, сколько там уже проведено дней.

Когда умер Юлиан, сыну Диме было три с половиной года. Мои родители жили в Баку, родители Юлиана не могли помочь, и с Димой оставалась няня. Я приезжала домой, мой сын радостно кричал: "Ой, мама приехала!". А приезжала я всего дня на три.

— Дмитрий не только прекрасный скрипач и дирижер, но еще и доброжелательный, общительный, интеллигентный человек. Так что и в этом вы очень преуспели…

— Думаю, Юлиан был бы счастлив увидеть такого сына. Он мечтал, чтобы Дима играл на скрипке. Конечно, мне было бы проще, если бы он учился играть на рояле: я могла бы ему помочь. Но родители мужа, вся его родня очень хотели, чтобы он учился на скрипке. И Диму привели к Юрию Александровичу Янкелевичу. Тот сказал: "Только в память о Юлиане не стоит играть на скрипке. Но давайте попробуем. Я с такими клопами не занимаюсь. Кого из моих ассистентов вы хотите — строгого или нет?". Моя мама ответила: "Строгого". И Дима попал к Майе Глейзаровой. А через несколько месяцев Юрий Александрович его послушал и сказал: "Только на скрипке!". Вот и все.

— Разъезжая по всему миру, видя разные страны, с каким чувством вы возвращались в Москву?

— Я хотела просто попасть в свою квартиру, увидеть маму, сына и сестру. В Москве, на Новодевичьем кладбище был похоронен мой муж. Были, конечно, друзья, но город не был для меня родным. Почти каждый год я приезжала в Баку играть, дышала родным воздухом, ходила по своим улицам. Это была моя родина. И до сих пор это так.

— Вы приехали в США как обыкновенный эмигрант? В то время ведь не было рабочих виз и специальных приглашений…

— Я приехала в Америку в декабре 1978 года. Меня здесь ждал менеджер, который слышал меня за пару лет до этого в Италии, сделал запись и показывал ее многим. Он уже готовил для меня контракт, который я получила, находясь еще в Италии в процессе эмиграции. Я сыграла в американской церкви в Риме, потом дала еще один концерт, и дальше все пошло очень быстро. За одну неделю были закончены все формальности, и мы с мамой и сестрой вылетели в Нью-Йорк. Встречал нас Дима. Он приехал на полтора года раньше и учился в Джульярде. Я узнала, что в октябре 1979 года меня ждет дебют в Карнеги-холле, от которого, конечно, зависело очень многое.

— До этого вы не выступали в Америке?

— Никогда. Мое имя было известно только специалистам и критикам. Обо мне упоминалось в книгах о классической музыке. Но меня никто здесь не слышал. Перед концертом мне сказали, что все билеты проданы, и спросили, можно ли поставить на сцене стулья. Я привезла сюда свое московское платье, мне казалось, оно мне придаст немножко больше уверенности. Программа была такая: 24 прелюдии Шопена в первом отделении, "Арабески" и "Карнавал" Шумана — во втором. Впервые в жизни я сыграла несколько произведений "на бис". Больше такого не повторялось, и вряд ли повторится. Я не люблю играть "на бис".

— Почему? Ведь для многих — это лучшие моменты концерта...

— Я знаю, что главное я уже выдала, и нужно оставить публику немножко "голодной".

— Что было после концерта в Карнеги-холле?

— После этого было очень много выступлений с лучшими оркестрами Америки, в больших городах, на лучших эстрадах. Были и сольные концерты. Сейчас, когда у меня стало немножко больше времени и я стала больше ходить по Нью-Йорку, я обнаружила, что совершенно его не знаю. Я знаю аэропорты JFK и La Guardia — и больше ничего, потому что я действительно очень много работала. Через два года я смогла купить квартиру в Манхэттене.

— Где было больше концертов — в Америке или в Европе?

— Мой менеджер, руководствуясь собственными интересами, заключал контракты с Америкой, потому что тогда Америка больше платила. Но он ничего не смел сделать, когда речь шла о Голландии. Там я впервые выступила в 1966 году и с тех пор играла там каждый год.

— В Голландии недавно был большой праздник по случаю вашего юбилея...

— Голландцы два дня справляли мое 70-летие и два дня — мое 75-летие. Были друзья, ученики, Щедрин с Плисецкой. И моя внучка, которую зовут Джулией, в честь моего покойного мужа Юлиана, получила огромное удовольствие, когда после окончания концерта вышел дирижер, поднял оркестр, музыканты заиграли "Happy birthday", и две с половиной тысячи людей пели ее бабушке поздравительную песенку.

— В течение двух десятков лет вы преподавали в Джульярде. Как вы совмещали работу педагога с гастролями?

— В Джульярде я должна была отработать всего 15 часов за полгода. Но все мои студенты получали намного больше. Когда я приезжала, я компенсировала с лихвой пропущенные дни.

— В 1988 году вы впервые после десяти лет разлуки выступили в Москве. Что вы чувствовали?

— Я очень волновалась. Помню, я сыграла "Рапсодию на тему Паганини" в зале Чайковского, вернулась в артистическую и расплакалась. В этом зале хоронили моего мужа. Потом состоялась масса встреч, артистическая была полна, куда-то потерялась моя шуба. Такое творилось! Мы с Димой дали концерт в Союзе композиторов — все средства от него пошли в пользу Спитака, пострадавшего от землетрясения.

— В Баку вы приехали позже…

— Да, и мне был оказан потрясающий прием. На первом же концерте был тогдашний президент Азербайджана Гейдар Алиев, в выступлении принимал участие Дима. Он играл с оркестром концерт Шостаковича. Выступала моя бывшая студентка по Джульярду Юлия Зильберквит. Она тоже играла пьесу Шостаковича, которую она переложила для фортепиано. Потом все мы были на приеме у Алиева. Была прекрасная беседа с ним. Выяснилось, что наших детей при родах принимала одна и та же женщина-доктор.

— Какое впечатление на вас произвела культурная жизнь Баку?

— Музыкальная академия — то, что раньше называлось консерваторией, — продолжает работать. Ректором там мой бывший ученик, пианист Фархад Бадалбейли. Работает оперный театр. Здание его дважды горело. Теперь, когда он восстановлен, меня специально привели посмотреть, как он выглядит. Какие это родные стены! Ведь отец моей мамы был концертмейстером в оркестре Бакинской оперы в течение многих лет, имел звание заслуженного артиста.

Работают драматические театры — и на азербайджанском, и на русском языках. Приезжают гастролеры: недавно выступали Монсеррат Кабалье, Юрий Башмет. Город красивый, восстановили старые здания, построили массу нового. Все имеет восточный колорит, и это мне очень близко.

Беседу вела Майя Прицкер