В Вашингтоне, в Национальном музее женского искусства (до 7 августа) и Музее "Фондо" (до 28 сентября) проходят две персональные выставки известного московского художника Натальи Нестеровой, организованные Нью-Йоркским художественным фондом русского и восточноевропейского искусства INTART.

Куратор этих выставок и президент фонда INTART Александр Герцман побеседовал с художником Натальей Нестеровой во время ее недавнего визита в Нью-Йорк.

— Наташа, 2004 и 2005 годы были наполнены важными для вас событиями: присуждение премии "Триумф", юбилей, ретроспективная выставка в Музее современного искусства Людвига в Германии, показанная затем в Третьяковской галерее в Москве и в Русском музее в Петербурге (сейчас именно она демонстрируется в Вашингтоне, а в будущем году приедет в Музей современного искусства "Палаццо Форти" в Вероне), выпуск самого крупного альбома-монографии, рекордная продажа картины на аукционе "Сотби", участие в открывающейся в сентябре выставке "РОССИЯ!" в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. Трудно, наверное, найти в Москве художника, пользующегося таким уважением — как коллег, так и публики. Государственная премия, звания заслуженного художника и академика, золотая медаль Академии художеств. Это необыкновенное признание. Даже для художника, который занимается живописью почти четыре десятилетия…

— Да, моя профессиональная деятельность получила свою точку отсчета в 1966 году, с Молодежной выставки в московском Доме художника на Кузнецком мосту.

— Нестерова того времени не похожа на ту, какую мы видим сегодня: более прямолинейная, иногда даже скованная. Это совсем иное самоощущение, нежели в сегодняшних работах. Хотя какие-то художественные элементы перешли в произведения 1980-1990-х годов, которые представлены в коллекции Музея Гуггенхайма, Еврейского музея Нью-Йорка или Национального музея женского искусства в Вашингтоне…

— Мне кажется, что со временем я не то что расту, а пытаюсь самосовершенствоваться. Это касается всего — и моего отношения к жизни, и моего отношения к искусству. Наверное, в начале, как и многие молодые люди, я была более критична ко всему. Чем дольше ты живешь, тем больше понимаешь, что изменить что-либо в этой жизни трудно. Поэтому, может быть, я стала в искусстве мягче, а в отношении к человечеству — критичнее.

— Вы из семьи, принадлежавшей к старой московской интеллигенции. И мама, с которой вы были очень близки, и отец были архитекторами, дедушка — художником, бабушка — учителем литературы. Какое влияние оказала семья на ваше формирование?

— Дедушка умер, когда мне было совсем немного лет. Но он мне дал определенный жизненный толчок, и мне кажется, что именно тогда во мне были заложены интерес и любовь к живописи. Мне невероятно повезло в детстве, потому что меня окружали удивительные люди, которые меня любили и тянули вверх. С мамой я прожила 58 лет, практически никогда не расставаясь. Она была для меня невероятной опорой и поддержкой. Ей было всегда интересно, что я делала. Сейчас, после ее смерти, я бегу почти по инерции.

— Были ли художники или течения в искусстве, которые оказали влияние на становление Нестеровой?

— Я считаю своим единственным учителем своего дедушку Николая Ивановича Нестерова, который обожал Сезанна и в какой-то степени ему подражал. Я любила рассматривать хранящийся дома альбом Музея западного искусства. Я знала почти с младенчества работы Дерена, Ван Гога, Матисса, Гогена, Дюфи, Марке, естественно — Сезанна. Так что я с детства воспитана в первую очередь на французском искусстве.

— Ваше искусство очень театрально. В статьях о вас можно часто прочесть, что вы увлекались в молодости идеями Бахтина о "карнавальности" искусства, были частью группы художников, развивавших эти идеи "карнавала" в своем творчестве…

— Я никогда не принадлежала вообще ни к каким группам, никогда ни к кому не примыкала. Что касается ярлыков, то с самого начала меня причисляли к художникам-примитивистам, что я считаю в достаточной степени "притянутым за уши". В этом случае и Джотто, и Брейгель тоже примитивисты! Вообще же я одиночка.

— Когда три года тому назад я курировал вашу выставку в нескольких американских музеях, меня часто спрашивали, к каким российским художественным группам или течениям вы принадлежите, и я всегда отвечал, что вы принадлежите к группе "Наталья Нестерова", что вы достаточно уникальны как художник и всегда развивались сами по себе...

— Я с этим согласна. Мне кажется, что, когда люди нуждаются в каких-то пояснениях и ярлыках, они, вероятно, боятся собственного мнения. Почему сейчас в музеях люди часто не смотрят на картины, даже если это известные шедевры, а либо читают пояснения к этим картинам, висящие рядом, либо слушают записанные на пленку объяснения гидов? Человек — общественное животное, которое очень любит сбиваться в "стадо", и это "стадо" должно как-то обязательно называться. А я боюсь "стада", толпы.

— Считаете ли вы, что ваше искусство элитарно? Вот вы делали декорации для оперы "Прекрасная мельничиха" в Большом театре, а опера — искусство элитарное…

— Мое искусство не то чтобы элитарно, но для определенной, более просвещенной публики.

— У вас много работ на религиозные темы. Почему вас это интересует?

— Это вечная тема, к которой обращались художники во все века. Библейские темы невозможно обойти, они волнуют всех. И обращалась я к ним на протяжении четырех десятилетий, начиная еще с 1969 года. У меня есть "Тайная вечеря", написанная еще в 1969 году и находящаяся в коллекции Третьяковской галереи. Картина называется "Трапеза", это застолье в Средней Азии, но подразумевала я "Тайную вечерю", прямое обращение к теме которой в те годы было невозможно. Сначала я закрывала лица Христа и апостолов масками, ибо считала себя недостаточно подготовленной к этой теме. Позже я эти лица открыла.

— Ваши работы апеллируют к метафизике как христианства, так и иудаизма, вы обращаетесь к философским вопросам…

— Философия является важнейшим пластом культуры и образования. Я много думаю о человеческой жизни, ее превратностях, случайностях, совпадениях, прозрениях. Поэтому в моей живописи философский момент иногда случаен, иногда задуман.

— Часто задают вопрос: почему вы во многих работах закрываете лица персонажей — то масками, то цветами, то вазами с фруктами, то летящими птицами, или просто поворачиваете персонажей спиной к зрителю?

— Маска — это способ человека спрятать свои мысли и чувства, скрыть мимику. В этом как раз существует элемент загадки, элемент карнавала. Поворачивая же персонажей своих картин спиной к зрителю, я даю возможность людям придумать что-то свое — любую личность, любое лицо, любой характер. Я не навязываю зрителю свое мнение, свои стереотипы восприятия мира.

— Интересно, что, закрывая лица своих персонажей, вы в то же время наделяете их "говорящими" руками. Причем в совершенно различных вариантах: иногда они функционируют как элемент общения, будучи единственным средством коммуникации картины со зрителем, иногда же выступают в форме знака, неся прямую литературную информацию. Почему вы переносите функцию языковой информации, функцию транзита мыслей рукам?

— Человек может увидеть в жизни свое собственное лицо только в зеркале, что уже не является абсолютным отражением реальности, ибо ты себя видишь "симметрично", а человек, стоящий рядом с тобой, видит "асимметрично". Увидеть же себя достаточно правильно можно лишь в двойном зеркале. Руки же свои человек видит. И руки для меня — это я сама, это то, что я о себе знаю. Я не пишу автопортреты, но часто руки в моих картинах похожи на мои. И руки часто отражают человеческую сущность.

— По эмоциональному тону ваших работ я нередко могу определить, в какой стране они были написаны. Чувствуете ли вы разницу в творческом состоянии в различных частях света? И почему так много работ, притом совершенно замечательных, связано с морем? Ваши персонажи играют, читают, гуляют, спят на берегу. И всегда в присутствии чаек…

— Человек путешествует для того, чтобы увидеть, узнать что-то новое, поменять рутину своей жизни. Когда ты приезжаешь в новую страну, новый город — это всегда смена впечатлений, смена настроений, смена привычного движения на неожиданное, и возникает ожидание какого-то волшебства. Я очень люблю возвращаться на старые места. И очень люблю море, океан. В различных частях света море дает мне совершенно разные впечатления. Все время идет подпитка чувств. И, может быть, восторг возникает уже редко, но всегда присутствует ожидание счастья! И у меня не только чайки в картинах. Бывают разные птицы. Птицы для меня — это синоним полета, свободы. Я сама часто во сне летаю.